Пациент, 29 лет, консультант в креативной индустрии. Основные жалобы: хроническое чувство пустоты, эпизоды тревоги в близких отношениях («в какой-то момент меня точно используют»), компульсивные покупки одежды и парфюма с кратковременным подъёмом и последующим стыдом, а также циклы самообесценивания («мне нельзя радоваться самому себе, это выглядит смешно»). Отмечает, что на неделе после сессий чувствует себя спокойнее и добрее к себе, а к выходным возвращаются пустота и импульсивные покупки.
На сессии пациент приходит безупречно одетым, в образе всегда использует что-то необычное, например, краснй пиджак с золотой брошью, кроссовки с заметными отражающими вставками, полупрозрачная футболка, подчеркивающая грудь. Он часто проверяет себя в зеркале, в холле офиса. Важная деталь, его вещи — дешёвые, но эффектные вещи из масс-маркетов; при этом он подчёркивает, что «хотел бы позволить себе что-то более дорогое, но не позволяет совесть».
В начале одной из сессий у меня внезапно возникло отчётливое, почти телесное ощущение опасности: будто на кухне в соседнем помещении сами по себе включились приборы — странный гул, как от мультиварки или газовой плиты, во время приготовления еды. Я ясно знал, что ничего не включено, но меня на секунды охватило чувство угрозы, и я в этот момент слегка эмоционально отстранился от пациента, будучи охваченым внутренним чувством опасности. Пациент мгновенно уловил изменение: «Вы будто отдалились. Я сделал что-то не так?»
Я заметил, что одновременно в голове всплыла сцена, как контрпереносная «картинка»: любовная пара, где один партнер — красивый, теплый, а его половинка — поверхностная особа, использующий его как ресурс — фон для самоутверждения. Эта сцена создала смысловую связку: внутренняя тревога «что-то незаметно включилось и сейчас всё выйдет из-под контроля» и фантазия «меня используют как вещь для чужого блеска».
Этот контрперенос означает, что прямо сейчас, во время сессии, когда я с теплотой слушаю пациента и забочусь о нем, он это осознает и ценит, но одновременно вызывает чувство опасности („что-то выйдет из строя на кухне“), потери контроля („Прибор включился сам“) и и тревогу, что я буду использовать и эксплуатировать его, как это делала его нарциссическая мать (Холодная девушка, из образа в моей голове, которая ехидно использует своего парня). Мы начали это обсуждать и пациент подтвержил, что все именно так он и чувствует.
После моей интерпретации, пациент вспоминает сновидения: В первом, к нему подходит мальчик — маленький, с растрёпанной чёлкой и в слишком яркой ветровке. Пациент выставляет руку ладонью вперёд и прогоняет его. «Не подходи, не время».
Во втором эпизоде сна он кричит на меня: «Ты заберёшь всё хорошее, что у меня есть, и уйдёшь».
В третьей части, две аткрисы, в сценическом макияже, дают противоположные послания: одна шипит, что он «плохой и недостоин сцены», другая берёт его за локоть и проводит за кулисы бурлеск-клуба, где артисты готовятся к выходу — зеркала, перья, смех, бесконечные примерки. Пациент отмечает, что испытывает одновременно стыд и восторг: «Как будто мне можно сиять, не извиняясь». Просыпается с тёплым чувством.
Анализ сновидений. Его ключевая защита: отвергание внутреннего ребёнка, чтобы не столкнуться с невыносимой зависимостью и нуждой в отношениях, чтобы не почувстовать себя снова ребенком, который нуждается в маме, ведь в детстве это чувство не могло быть удовлетворено из-за психических нарушений последней.
Вторая часть сновидения иллюстрирует его нарциссическую зависть к моему внутреннему миру, моей способности ценить себя. Он хочет взять себе эту способность („присводить“, „украсть“) и уйти из терапии, чтобы не привязываться, так как это больно.
В третьей части отоброжено внутреннее расщепление на две части: обесценивающую и поддерживающую. Одна его внутренняя часть нападает на его самооценку, а вторая поддерживает и впускает в мир детской мечты — он хотел быть танцором и актером, которого любят, он хотел, чтобы его принимала мать. Соотвественно, он также проецирует эти части на меня и, в переносе, я якобы „то обесцениваю его, считаю второсортным пациентом“ или „люблю и забочусь“.
Мать пациента выбирала эффектных и непостоянных мужчин, которые служили ей зеркалами. В моменты разочарования она высмеивала попытки сына «быть особенным»: «Опять надел свои «сценические» шмотки?» — одновременно сама покупала ему в детстве кроссовки «по случаю»: тонкие, не по сезону; когда он жаловался на промокшие ноги и боль, отшутилась: «Зато красиво».
Отец был эпизодическим и появлялся с подарками — яркими и неподходящими («парадная» куртка, в которой нельзя было бегать), после чего исчезал на месяцы. Бабушка — строгая, но искренне гордилась внуком, могла «выставить» его перед соседями, радовалась любому его выступлению на школьной сцене. Этот амбивалентный «треугольник» — мать, отрицающая его потребности, и бабушка, наделяющая правом на сияние — заложил будущий конфликт: тянуться к признанию и тут же стыдиться этого движения.
Одежда здесь — часть псевдокожи. Облегающие брюки, блестящие детали кроссовок, строгая геометрия бороды, постоянное «докручивание» света — всё это превращает тело и кадр в экспонат, который нельзя брать руками. Так пациент конструирует дистанцию и одновременно подпитывает нарциссическое Я отражениями. Дешёвый, но «сценический» гардероб — компромисс между желанием сиять и быть принятым (бессознательно родителями) и убеждением „Я не достоин, чтобы меня любили и ценили“.
Мать, «выбирая альфонсов» и высмеивая потребности сына, внедрила двойное послание: «будь красив, но не проси; блести, но не рассчитывай». Отец своим исчезающим присутствием усилил тревогу непривязанности. Бабушка дала антидот — разрешение на сцену, на восхищение, — но его хватало ненадолго. В терапии это проигрывается как циклы: две близкие встречи — вспыхивает «разрешение жить», затем выходные — пустота, стыд и компульсия покупки. Мой контрперенос «внутри что-то включилось и небезопасно» помогает замечать моменты, когда его желание близости становится для него же сигналом опасности — и он «выключает» контакт, делая меня в своей фантазии непостоянным.